Неточные совпадения
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь,
пошел в ложу
брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув
на говоривших.
— Я жалею, что сказал тебе это, — сказал Сергей Иваныч, покачивая головой
на волнение меньшого
брата. — Я
посылал узнать, где он живет, и
послал ему вексель его Трубину, по которому я заплатил. Вот что он мне ответил.
«Ну, всё кончено, и
слава Богу!» была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с
братом, который до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села
на свой диванчик, рядом с Аннушкой, и огляделась в полусвете спального вагона. «
Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и
пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по старому».
— Ну,
иди,
иди, и я сейчас приду к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая головой, глядя
на брата. —
Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг стало весело и не хотелось расставаться с
братом. — Ну, а во время дождя где ты был?
Элегантный слуга с бакенбардами, неоднократно жаловавшийся своим знакомым
на слабость своих нерв, так испугался, увидав лежавшего
на полу господина, что оставил его истекать кровью и убежал за помощью. Через час Варя, жена
брата, приехала и с помощью трех явившихся докторов, за которыми она
послала во все стороны и которые приехали в одно время, уложила раненого
на постель и осталась у него ходить за ним.
—
Слава Богу! — сказал Максим Максимыч, подошедший к окну в это время. — Экая чудная коляска! — прибавил он, — верно какой-нибудь чиновник едет
на следствие в Тифлис. Видно, не знает наших горок! Нет, шутишь, любезный: они не свой
брат, растрясут хоть англинскую!
Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «
Пойдем,
брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого,
на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он
идет,
на вечер ли к какому-нибудь своему
брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса
на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
— И
на что бы трогать? Пусть бы, собака, бранился! То уже такой народ, что не может не браниться! Ох, вей мир, какое счастие
посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш
брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть не можно, а никто не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
— Теперь отделяйтесь, паны-братья! Кто хочет
идти, ступай
на правую сторону; кто остается, отходи
на левую! Куды бо́льшая часть куреня переходит, туды и атаман; коли меньшая часть переходит, приставай к другим куреням.
— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог
послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки.
На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для
брата…
— Вот мы уже поворотили за угол, — перебила Дуня, — теперь нас
брат не увидит. Объявляю вам, что я не
пойду с вами дальше. Скажите мне все здесь; все это можно сказать и
на улице.
Смутно поняв, что начал он слишком задорным тоном и что слова, давно облюбованные им, туго вспоминаются, недостаточно легко
идут с языка, Самгин
на минуту замолчал, осматривая всех. Спивак, стоя у окна, растекалась по тусклым стеклам голубым пятном.
Брат стоял у стола, держа пред глазами лист газеты, и через нее мутно смотрел
на Кутузова, который, усмехаясь, говорил ему что-то.
— Ты что не играешь? — наскакивал
на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно
шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи
братьев, но нередко спрашивал Клима...
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со стола бутылку вина, но Спивак взяла ее из руки Туробоева и поставила
на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату
брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Слова эти слушают отцы, матери,
братья, сестры, товарищи, невесты убитых и раненых. Возможно, что завтра окраины снова
пойдут на город, но уже более густой и решительной массой,
пойдут на смерть. «Рабочему нечего терять, кроме своих цепей».
Лидия, все еще сердясь
на Клима, не глядя
на него,
послала брата за чем-то наверх, — Клим через минуту
пошел за ним, подчиняясь внезапному толчку желания сказать Борису что-то хорошее, дружеское, может быть, извиниться пред ним за свою выходку.
— Прозевал книгу, уже набирают. Достал оттиски первых листов. Прозевал, черт возьми! Два сборничка выпустил, а третий — ускользнул. Теперь,
брат,
пошла мода
на сборники. От беков, Луначарского, Богданова, Чернова и до Грингмута, монархиста, все предлагают товар мыслишек своих оптом и в розницу. Ходовой товар. Что будем есть?
—
Шел бы ты,
брат, в институт гражданских инженеров. Адвокатов у нас — излишек, а Гамбетты пока не требуются. Прокуроров — тоже, в каждой газете по двадцать пять штук. А вот архитекторов — нет, строить не умеем. Учись
на архитектора. Тогда получим некоторое равновесие: один
брат — строит, другой — разрушает, а мне, подрядчику, выгода!
—
Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо,
брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить
на все средства четырех пятых души. Полной душою жить
на Руси — всеми строго воспрещается. Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект жизни.
— А
брат и воспитанник мой, Саша,
пошел, знаете, добровольцем
на войну, да по дороге выпал из вагона, убился.
— Государство наше — воистину,
брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала.
Послал Лидию
на дачу приглашать писателя Катина. Что же ты, будешь критику писать, а?
Крицкая порывалась было
идти с ними, но Вера уклонилась, сказав: «Мы
идем пешком и надолго с
братом, а у вас, милая Полина Карповна, длинный шлейф, и вообще нарядный туалет —
на дворе сыро…»
— Я очень обрадовалась вам,
брат, все смотрела в окно, прислушиваясь к стуку экипажей… — сказала она и, наклонив голову, в раздумье, тише
пошла подле него, все держа свою руку
на его плече и по временам сжимая сильно, как птицы когти, свои тонкие пальцы.
— Я, может быть, объясню вам… И тогда мы простимся с вами иначе, лучше, как
брат с сестрой, а теперь… я не могу! Впрочем, нет! — поспешно заключила, махнув рукой, — уезжайте! Да окажите дружбу, зайдите в людскую и скажите Прохору, чтоб в пять часов готова была бричка, а Марину
пошлите ко мне.
На случай, если вы уедете без меня, — прибавила она задумчиво, почти с грустью, — простимтесь теперь! Простите меня за мои странности… (она вздохнула) и примите поцелуй сестры…
Отправка партии, в которой
шла Маслова, была назначена
на 5-е июля. В этот же день приготовился ехать зa нею и Нехлюдов. Накануне его отъезда приехала в город, чтоб повидаться с
братом, сестра Нехлюдова с мужем.
Конечно, были некие и у нас из древле преставившихся, воспоминание о коих сохранилось еще живо в монастыре, и останки коих, по преданию, не обнаружили тления, что умилительно и таинственно повлияло
на братию и сохранилось в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и как обетование в будущем еще большей
славы от их гробниц, если только волею Божией придет тому время.
Вот тоже лечиться у вас полюбил: весной оспа
пошла, я
пошел и в воспитательном доме себе оспу привил — если б ты знал, как я был в тот день доволен:
на братьев славян десять рублей пожертвовал!..
Одни липы по-прежнему росли себе
на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о «прежде почивших отцах и
братиях».
«Теперь проводи — ко,
брат, меня до лестницы», сказал Кирсанов, опять обратясь к Nicolas, и, продолжая по-прежнему обнимать Nicolas, вышел в переднюю и сошел с лестницы, издали напутствуемый умиленными взорами голиафов, и
на последней ступеньке отпустил горло Nicolas, отпихнул самого Nicolas и
пошел в лавку покупать фуражку вместо той, которая осталась добычею Nicolas.
Тихо и важно подвигался «братец», Сенатор и мой отец
пошли ему навстречу. Он нес с собою, как носят
на свадьбах и похоронах, обеими руками перед грудью — образ и протяжным голосом, несколько в нос, обратился к
братьям с следующими словами...
Жизнь кузины
шла не по розам. Матери она лишилась ребенком. Отец был отчаянный игрок и, как все игроки по крови, — десять раз был беден, десять раз был богат и кончил все-таки тем, что окончательно разорился. Les beaux restes [Остатки (фр.).] своего достояния он посвятил конскому заводу,
на который обратил все свои помыслы и страсти. Сын его, уланский юнкер, единственный
брат кузины, очень добрый юноша,
шел прямым путем к гибели: девятнадцати лет он уже был более страстный игрок, нежели отец.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил
брат Степан, — теперь,
брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и
на Волгу за рыбой
посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я:
пойду к родным, да и
на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к
брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с турчином, а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что сам с десятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан, что если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого или мертвого, даст ему одному столько жалованья, сколько дает
на все войско. «
Пойдем,
брат, ловить пашу!» — сказал
брат Иван Петру. И поехали козаки, один в одну сторону, другой в другую.
Он
пошел к Ляпину проситься в общежитие, но своим видом и озлобленно-дерзким разговором произвел
на братьев такое впечатление, что они отказали ему в приеме в общежитие.
Который-то из них
на минуту остановился
на веревочном ковре, ведущем в «горячую», сделал сальто-мортале,
послал мне приветствие мочалкой и исчез вслед за
братом в горячей бане.
Придя в трактир, Федор садился за буфетом вместе со своим другом Кузьмой Егорычем и его
братом Михаилом — содержателями трактира. Алексей
шел в бильярдную, где вел разговоры насчет бегов, а иногда и сам играл
на бильярде по рублю партия, но всегда так сводил игру, что ухитрялся даже с шулеров выпрашивать чуть не в полпартии авансы, и редко проигрывал, хотя играл не кием, а мазиком.
Старший Федор все так же ростовщичал и резал купоны, выезжая днем в город, по делам. Обедали оба
брата дома, ели исключительно русские кушанья, без всяких деликатесов, но ни тот, ни другой не пил. К восьми вечера они
шли в трактир Саврасенкова
на Тверской бульвар, где собиралась самая разнообразная публика и кормили дешево.
К концу года Пачковский бросил гимназию и поступил в телеграф.
Брат продолжал одиноко взбираться
на Парнас, без руководителя, темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия
шли все хуже и хуже. Уроки, к огорчению матери, он пропускал постоянно.
Мы остались и прожили около полугода под надзором бабушки и теток. Новой «власти» мы как-то сразу не подчинились, и жизнь
пошла кое-как. У меня были превосходные способности, и, совсем перестав учиться, я схватывал предметы
на лету, в классе,
на переменах и получал отличные отметки. Свободное время мы с
братьями отдавали бродяжеству: уходя веселой компанией за реку, бродили по горам, покрытым орешником, купались под мельничными шлюзами, делали набеги
на баштаны и огороды, а домой возвращались позднею ночью.
Если случайно я или младший
брат попадались ему при этом
на дороге, — он сгребал попавшегося в свои медвежьи лапы, тискал, мял, сплющивал нос, хлопал по ушам и, наконец, повернув к себе спиной, пускал в пространство ловким ударом колена пониже спины, затем неторопливо
шел дальше.
— Ка — кой красивый, — сказала моя сестренка. И нам с
братом он тоже очень понравился. Но мать, увидев его, отчего-то вдруг испугалась и торопливо
пошла в кабинет… Когда отец вышел в гостиную, красивый офицер стоял у картины,
на которой довольно грубо масляными красками была изображена фигура бородатого поляка, в красном кунтуше, с саблей
на боку и гетманской булавой в руке.
В сарае было темно, но
брат смело
пошел вперед и, остановившись
на середине, свистнул.
На следующий вечер старший
брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам
идти за ним… Мы подошли к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал
на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее
на фигуру.
Жизнь нашего двора
шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший
брат был
на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим
братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба дома еще крепко спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
— Да ты мне не заговаривай зубов! Мне ведь
на свои глаза свидетелей не надо… Ежели ты в других зятьев
пойдешь, так ведь я и
на тебя управу найду. Я,
брат, теперь все равно, как медведь, которого из берлоги подняли.
В сущности Харитина вышла очертя голову за Полуянова только потому, что желала хотя этим путем досадить Галактиону.
На, полюбуйся, как мне ничего не жаль! Из-за тебя гибну. Но Галактион, кажется, не почувствовал этой мести и даже не приехал
на свадьбу, а
послал вместо себя жену с
братом Симоном. Харитина удовольствовалась тем, что заставила мужа выписать карету, и разъезжала в ней по магазинам целые дни. Пусть все смотрят и завидуют, как молодая исправница катается.
Присел
на корточки, заботливо зарыл узел с книгами в снег и ушел. Был ясный январский день, всюду сверкало серебряное солнце, я очень позавидовал
брату, но, скрепя сердце,
пошел учиться, — не хотелось огорчить мать. Книги, зарытые Сашей, конечно, пропали, и
на другой день у него была уже законная причина не
пойти в школу, а
на третий его поведение стало известно деду.
— А мне пора, в сам деле!.. — поднялся Кишкин. — Только-только успею засветло-то… Баушка,
посылай поклончик любезному сынку Петру Васильичу. Он
на Сиротке теперь околачивается… Шабаш,
брат: и узду забыл, и весы — все ремесло.